'На берегах Невы' были написаны И.В. Одоевцевой в 1967 г. в Париже. Эти воспоминания охватывают период с 1918 г. по 1922 г. и описывают литературную атмосферу того времени в Петрограде. И.В. Одоевцева пишет о своих встречах с крупнейшими писателями и поэтами: Н.С. Гумилевым, М.Л. Лозинским, М.А. Кузминым, А.А. Блоком, Ф.К. Сологубом, А.А. Ахматовой, Андреем Белым. Много внимания уделяет она воспоминаниям об О.Э. Мандельштаме. Как пишет И.В. Одоевцева, О.Э. Мандельштам был очень ранимым, все воспринимал чуть ли не болезненно, даже если это были мелочи. Вот один случай, характеризующий О.Э. Мандельштама как человека, обижающегося из-за пустяков. В Доме искусств однажды был карнавал, и все поэты должны были блеснуть своими нарядами. О.Э. Мандельштам собирался и гладил свое жабо перед тем, как надеть, и рассказал об этом М.Л. Лозинскому. Остроумный М.Л. Лозинский мгновенно преобразовал 'жабо' в 'жабу' и рассказал всем, что О.Э. Мандельштам завел жабу и будет выгуливать ее на вечере. Когда О.Э. Мандельштам пришел на вечер, все окружили его и стали расспрашивать о здоровье Жабы Осиповны. О.Э. Мандельштам был настолько непосредственным и ранимым, что обиделся и покинул карнавал. Тогда поэты снарядили делегацию, которая пошла просить его вернуться на вечер. Он вернулся при условии, что больше никто не напомнит ему о жабе.

С одной стороны, он всегда казался веселым, смеялся громче всех. 'Смешливость Мандельштама. Никто не умел так совсем по-невзрослому заливаться смехом по всякому поводу - и даже без всякого повода'. С другой стороны, как пишет та же И.В. Одоевцева, эти веселость и смешливость были напускными. 'Мандельштам только притворялся и под легкомыслием старался скрыть от всех - а главное от себя - свое глубоко трагическое мироощущение, отгораживаясь от него смехом и веселостью. Чтобы не было слишком страшно жить'.

  Вообще О.Э. Мандельштам был неординарной фигурой даже в обществе поэтов. Он выделялся из всех поэтов Петрограда своим миром поэзии и каким-то более глубоким погружением в него, чем другие поэты.

  'Встречи с Мандельштамом были всегда не похожи на встречи с другими поэтами. И сам он ни на кого не походил. Он был не лучше и не хуже, а совсем другой. Это чувствовали многие, даже, пожалуй, все.

  Человек из другого мира, из мира поэзии'.

  И.В. Одоевцева пишет также о непосредственности О.Э. Мандельштама. О.Э. Мандельштам встретился с А.А. Блоком, Н.С. Гумилевым и М.Л. Лозинским и прочитал им свою 'Веницейскую жизнь'. После ухода А.А. Блока он стал расспрашивать Н.С Гумилева и М.Л. Лозинского, понравилось ли его стихотворение А.А. Блоку.

  'Все начинают понемногу расходиться. Гумилев, чувствуя себя здесь хозяином, любезно прощается с гостями.

  Мандельштам, не отставая от него ни на шаг, задает ему в десятый раз все тот же вопрос:

  - Ты уверен, Николай Степанович, ты совершенно уверен, что Блоку действительно понравилось?

  - Брысь! Я не попугай, чтобы повторять без конца одно и то же. Не приставай, Златозуб!

  Мандельштам огорченно вздыхает.

  - Блок, наверно, только из любезности: Ведь правда, Михаил Леонидович, Блок только из любезности похвалил?.. - обращается он уже не к Гумилеву, а к Лозинскому, и тот серьезно и терпеливо, как взрослый ребенку, объясняет ему:

  - Нет, Осип Эмильевич, будьте уверены, Блоку действительно понравилась ваша 'Веницейская жизнь'. Не только понравилась, но и взволновала его. Существует неоспоримая примета. Когда Блока что-нибудь по-настоящему задевает и волнует, он встает и молча топчется на месте. О, совсем недолго, с полминуты, не больше. Вы же не могли не заметить, что он встал и потоптался перед тем, как произнести: 'Мне нравится'?

  - А я думал, что он ногу отсидел, - вскрикивает Мандельштам. - Значит, правда? правда? Но почему он ничего не сказал, кроме 'мне нравится'?

  Лозинский пожимает плечами:

  - Да разве вы не привыкли к его лаконичной манере говорить? От него не дождётесь, чтобы он клохтал по-куриному. Ахи и охи не для Блока'.

  Интересно сравнить это воспоминание И.В. Одоевцевой с записью А.А. Блока в дневнике от 22 октября 1920 г.: 'Гвоздь вечера - И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилевское распевание. Постепенно привыкаешь <:> виден артист. Его стихи возникают из снов - очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь - от иррационального к рациональному (противоположность моему). Его 'Венеция'. По Гумилеву - рационально все (и любовь, и влюбленность в том числе), иррациональное лежит только в языке, в его корнях, невыразимое. (В начале было Слово, из Слова возникли мысли, слова, уже непохожие на Слово, но имеющие, однако, источником Его; и все кончится Словом - все исчезнет, останется одно Оно)'.

  Забегая вперед, скажу, что в 30-е гг. у О.Э. Мандельштама было психическое заболевание. К сожалению, его признаки можно было заметить уже в начале 20-х гг. Вот что пишет об этом И.В. Одоевцева.

  ':я:удивлялась многому в Мандельштаме, например, его нежеланию хоть на какой-нибудь час остаться одному. Одиночества он не переносил.

  - Мне необходимо жить подальше от самого себя, как говорит Андре Жид, - повторял он часто. - Мне необходимо находиться среди людей, чтобы их эманации давили на меня и не давали мне разорваться от тоски. Я, как муха под колпаком, из которого выкачали воздух, могу лопнуть, разлететься на тысячу кусков. Не верите? Смеетесь? А ведь это не смешно, а страшно. - И он продолжал: - Это действительно страшно. Я сижу один в комнате, и мне кажется, что кто-то входит. Кто-то стоит за спиной. И я боюсь обернуться. Я всегда сажусь так, чтобы видеть дверь. Но и это плохо помогает.

  Я уже не смеюсь. Я понимаю, что он не шутит.

  - Чего же вы боитесь?

  Он разводит руками:

  - Если бы я знал, чего боюсь. Боюсь - и все тут. Боюсь всего и ничего. Это совсем особый беспричинный страх. : На людях он исчезает. И когда пишу стихи - тоже'.

  Необходимо сказать о том, как писал стихи О.Э. Мандельштам. Вот воспоминания об этом И.В. Одоевцевой.

  'Тихо. Пусто. Никого нет. Уже сумерки. У окна матово белеют книги, сваленные на полу. Их еще не успели разобрать. Я пришла посмотреть, не найдется ли среди них 'Одно лето в аду' Рембо.

  И вдруг я слышу легкое жужжание. Что это? Неужели книги жужжат? Разговаривают между собой. Я оглядываюсь. Нет, я ошиблась. Я тут не одна. В темном углу, у самой статуи Родена перед ночным столиком, непонятно зачем сюда поставленным, сидит Мандельштам. Я вглядываюсь в него. Как он бледен. Или это кажется от сумерек? Голова его запрокинута назад, лицо неподвижно. Я никогда не видела лунатиков, но, должно быть, у лунатика, когда он скользит по карнизам крыши, такое лицо и такой напряженный взгляд.

  Он держит карандаш в вытянутой руке, широко взмахивая им, будто дирижирует невидимым оркестром - вверх, вниз, направо, налево. Еще и еще. Внезапно его поднятая рука повисает в воздухе. Он наклоняет голову и застывает. И я снова слышу тихое ритмичное жужжание. Я не шевелюсь. Я сознаю, что здесь сейчас происходит чудо, что я не имею права присутствовать при нем'.

  Когда О.Э. Мандельштам читал свои стихи, слушатели забывали обо всем и для них в то время существовали только стихи О.Э. Мандельштама.

  Крупным событием в жизни О.Э. Мандельштама была его женитьба на Н.Я. Хазиной. Как пишет А.А. Ахматова: 'Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. ... Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела'.

  

  Глава 2

  30-е годы

  

  По воспоминаниям А.А. Ахматовой к началу 30-х гг. О.Э. Мандельштам ':внешне очень изменился, отяжелел, поседел, стал плохо дышать - производил впечатление старика (ему было 42 года), но глаза по-прежнему сверкали'.

  Н.Е. Штемпель несколькими годами позже так описывает О.Э. Мандельштама. 'Я хорошо помню первое впечатление, которое произвел на меня Осип Эмильевич. Лицо нервное, выражение часто самоуглубленное, внутренне сосредоточенное, голова несколько закинута назад, очень прямой, почти с военной выправкой, и это настолько бросалось в глаза, что как-то мальчишки крикнули: 'Генерал идет!' Среднего роста, в руках неизменная палка, на которую он никогда не опирался, она просто висела на руке и почему-то шла ему, и старый редко глаженный костюм, выглядевший на нем элегантно. Вид независимый и непринужденный. Он безусловно останавливал на себе внимание - он был рожден поэтом, другого о нем ничего нельзя было сказать. Казался он значительно старше своих лет. У меня всегда было ощущение, точнее убеждение, что таких людей, как он, нет. Он и сам писал: 'Не сравнивай: живущий несравним:' Я смотрела на него с удивлением, и острота новизны не исчезала'.

  Е.К. Осмеркина-Гальперина вспоминает: 'В первую же минуту заметила в выражении его лица как бы укоренившееся в нем высокомерие, но странно: эта кажущаяся надменность не удивляла и не отталкивала, она воспринималась как особая форма самозащиты, наверное, необходимой ему в те годы.

  Впрочем в его облике заметно было даже некоторое пренебрежение к своей внешности: галстук был завязан хотя и старательно, но смотрел набок, костюм воспринимался как-то отдельно от него, он был выбрит, но отнюдь не тщательно.

  :Но, впрочем, на Мандельштама нельзя было только взглянуть - его надо было рассмотреть. Мне на всю жизнь запомнился его взгляд: из глубины его глаз, матовых, без блеска, прорывался таившийся в них жар. Накал непрекращающейся духовной работы, пафос внутренней жизни поэта'.

  Считаю также необходимым привести несколько воспоминаний об О.Э. Мандельштаме как о прекрасном собеседнике. Так А.А. Ахматова пишет: 'Мандельштам был одним из самых блестящих собеседников: он слушал не самого себя и отвечал не самому себе, как сейчас делают почти все. В беседах был учтив, находчив и бесконечно разнообразен. Я никогда не слышала, чтобы он повторился или пускал заигранные пластинки'.

  Э.Г. Герштейн говорит об особенностях разговора с О.Э. Мандельштамом так: 'Мы обсуждали новый сборник стихов Пастернака 'Второе рождение'. Конечно, говорил один Мандельштам, но это не был монолог. Это особая разновидность его способов общения диалог с молчащим собеседником. Нужно только было давать ему легкие толчки в виде коротких реплик, и беседа как будто бы лилась. Он начинал с бормотанья, бросал отрывистые фразы, постепенно переходящие в связную речь. А ты сидишь рядом и только присутствуешь при том, как рождается его мысль'.

  Е.К. Осмеркина-Гальперина пишет: ':с Мандельштамом и нельзя было спорить, да и возражать ему обычно не было никакой нужды: в своеобразии его суждений, в остроте доказательств была такая убежденность, что возражения отпадали.

  Его репликам обычно предшествовало короткое молчание, речь разделялась интонационно ощутимыми толчками и восклицательными знаками. Никаких пояснений, а потому никаких запятых или многоточий. Осип Эмильевич не подыскивал слова, а как бы выбрасывал их из уже накопленного запаса впечатлений. Заканчивая фразу, он обычно резко обрывал ее новой паузой'.

  Теперь о 'Воспоминаниях' Н.Я. Мандельштам. Они выходят за рамки воспоминаний о собственном муже. В них описывается жизнь людей и атмосфера в обществе 30-х гг. Это источник, наиболее полно отражающий судьбу О.Э. Мандельштама в последние годы. Но, к сожалению, это - единственный источник подобного рода, факты, приведенные в нем, проверить по другим источникам нельзя, за исключением глав о Воронеже. Они - репрезентативны. Их можно сопоставить с воспоминаниями Н.Е. Штемпель.

  В ночь с 13 на 14 мая 1934 г. О.Э. Мандельштам был арестован. После многочисленных пыток и допросов он был выслан в Чердынь на поселение. Н.Я. Мандельштам разрешили сопровождать О.Э. Мандельштама к месту ссылки. После ареста и пыток у О.Э. Мандельштама появилось, как в принципе у многих после пыток, психическое заболевание. 'Я поняла, что О.М. болен, в первую же ночь, когда заметила, что он не спит, а сидит, скрестив ноги на скамейке и напряженно во что-то вслушивается. 'Ты слышишь?' - спрашивал он меня, когда наши взгляды встречались. Я прислушивалась - стук колес и храп пассажиров. 'Слух-то у тебя негодный: Ты никогда ничего не слышишь:' У него действительно был чрезвычайно изощренный слух, и он улавливал малейшие шорохи, которые до меня не доходили, но на этот раз дело было не в слухе.

  Всю дорогу О.М. напряженно вслушивался и по временам, вздрогнув, сообщал мне, что катастрофа приближается, что надо быть начеку, чтобы не попасться врасплох и успеть: Я поняла, что он не только ждет расправы - в ней и я не сомневалась, - но думает, что она произойдет с минуты на минуту'. Когда О.Э. Мандельштам ехал в ссылку, у него впервые появились мысли о самоубийстве. ':по дороге эта хищная наблюдательность и изощренный слух обратились против него, подбрасывая горючее в его болезни. В дикой вокзальной суете и в вагонах он непрерывно регистрировал всякие мелочи и, относя все к себе - не эгоцентризм ли является первым признаком душевных заболеваний? - делал из всего один вывод: роковой момент приближается'. Во время обострения психического заболевания, О.Э. Мандельштам выбросился из окна тюремной больницы в Чердыни. После этого падения он немного успокоился. 'После прыжка из окна он продолжал ждать расстрела, но уже не пытался спастись бегством. Приход убийц он назначал на какой-нибудь определенный час и ждал их в страхе и смятении. В палате, где мы жили, висели большие стенные часы. Однажды О.М. признался, что ждет расправы в шесть часов вечера:' Н.Я. Мандельштам посоветовали перевести часы. 'О.М. не пережил припадка возбуждения и страха при приближении рокового часа. 'Смотри, - сказала я. - Ты говорил о шести, а теперь уже четверть восьмого:' Как это ни странно, обман удался, и пароксизмы, связанные с определенными часами, прекратились'.

  Надо сказать, что О.Э. Мандельштам на допросе признал авторство стихотворения 'Мы живем, под собою не чуя страны:' Н.Я. Мандельштам пишет, что ':представить О.М. в роли конспиратора совершенно невозможно - это был открытый человек, не способный ни на какие хитроумные ходы. Того, что называется изворотливостью ума, у него не было и в помине'. Об искренности О.Э. Мандельштама также вспоминает Н.Е. Штемпель: ':он никогда не станет что-то делать или говорить из вежливости. Это был человек предельной искренности, и он мог быть очень резким, если это соответствовало его внутреннему состоянию'.

  Ко времени переезда О.Э. Мандельштама в Воронеж психическое заболевание стало отступать. 'Слуховые галлюцинации, припадки страха, возбуждение и эгоцентрическое восприятие действительности больше почти не возвращались; во всяком случае, он научился сам справляться с легкими рецидивами болезни. Но она еще не исчерпалась - на пароходе был решающий перелом. До поздней осени оставалась повышенная чувствительность, утомляемость - он всегда легко уставал. : Кроме того, я заметила несвойственную ему ранимость и уж совершенно чуждую интеллектуальную вялость'.

  Здесь Н.Я. Мандельштам противоречит сама себе Она же пишет: 'О.М. был, конечно, человеком повышенной чувствительности и возбудимости. Травмам он поддавался легче других и на внешние раздражения реагировал всегда очень сильно'.

  

  Глава 3

  Последние дни О.Э. Мандельштама

  

  По поводу смерти О.Э. Мандельштама существует довольно много версий, идущих от его солагерников.

  Ю.А. Казарновский вспоминал:

  'О.М. всегда отличался нервной подвижностью, и всякое волнение у него выражалось в бегстве из угла в угол. Здесь, в пересыльном лагере, эти метания и эта моторная возбудимость служили поводом для вечных нападок на него со стороны всяческого начальства. А во дворе он часто подбегал к запрещенным зонам - к ограде и охраняемым участкам, - и стража с криками, проклятиями и матом отгоняла его прочь'.

  'О.М. почти ничего не ел, боялся еды, как впоследствии Зощенко, терял свой хлебный паек, путал котелки: В пересыльном лагере, по словам Казарновского, был ларек, где продавали табак, и кажется, сахар. Но откуда взять деньги? К тому же страх еды у О.М. распространялся на ларьковые продукты и сахар, и он принимал его только из рук Казарновского: Благословенная грязная лагерная ладонь, на которой лежит кусочек сахару, и О.М. медлит принять этот последний дар:'

  'Кроме страха еды и непрерывного моторного беспокойства, Казарновский отметил бредовую идею О.М., которая для него характерна и выдумана быть не могла: О.М. тешил себя надеждой, что ему облегчат жизнь, потому что Ромен Роллан напишет о нем Сталину'.

  'На работе - даже внутрилагерные вроде приборки - его не посылали. Даже в истощенной до предела толпе он выделялся своим плохим состоянием. По целым дням он слонялся без дела, навлекая на себя угрозы, мат и проклятия всевозможного начальства. В отсев он попал почти сразу и очень огорчился. Ему казалось, что в стационарном лагере все же будет легче, хотя опытные люди убеждали его в противном'.

  'Однажды, несмотря на крики и понукания, О.М. не сошел с нар. В те дни мороз крепчал - это единственная датировка, которой я добилась. Всех погнали чистить снег, а О.М. остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу. Вскоре Казарновский услышал, что О.М. умер и его похоронили, вернее, бросили в яму: Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по нескольку человек в одну яму - покойников всегда хватало, - и каждому к ноге привязывали бирку с номерком'.

  В пересыльном лагере с О.Э. Мандельштамом встретился человек по фамилии Хазин. По его словам, О.Э. Мандельштам умер во время эпидемии сыпного тифа.

  Одним из солагерников О.Э. Мандельштама был биолог В.Л. Меркулов. 'В основном сведения Меркулова совпадают с рассказами Казарновского. Он считал, что О.М. умер в первый же год до открытия навигации, то есть до мая или июня 39 года. Меркулов довольно подробно передал разговор с врачом, на счастье, тоже ссыльным и понаслышке знавшим Мандельштама. Врач говорил, что спасти О.М. не удалось из-за невероятного истощения. Это подтверждается сообщением Казарновского о том, что О.М. боялся есть, хотя, конечно, лагерная пища была такая, что люди, отнюдь не боявшиеся есть, превращались в тени. В больнице О.М. лежал всего несколько дней, а Меркулов встретил врача сразу после смерти О.М.'

  Воспоминания В.Л. Меркулова были записаны В.В. Райвид и А.В. Яицких.

  'Знакомство В.Л. Меркулова и О.Э. Мандельштама, - пересказывает А.В. Яицких, произошло при следующих обстоятельствах. В лагере В.Л. был раздатчиком хлеба. Однажды во время раздачи какой-то зэк выхватил пайку хлеба и пытался бежать. Это был О.Э. Его хотели бить, но В.Л. сумел за него заступиться. Потом В.Л. спросил его, зачем он так поступил. О.Э. сказал, что его хотят отравить и уничтожить и если он сам возьмет первую попавшуюся пайку хлеба, то меньше шансов погибнуть. В.Л. ему возразил, что если хлеб отравлен, то все равно кто-то другой погибнет. На это О.Э. ничего ему не ответил. Как и все другие заключенные, О.Э. был голодный и променял свое кожаное пальто (подарок И. Эренбурга) на сахар'.

  'Когда Меркулов и Мандельштам сошлись в пересыльном лагере - пересказывает В.В. Райвид - О.Э. был в очень плохом состоянии и физическом и психическом. Он старался держаться подальше от своих сожителей по бараку - другие заключенные плохо к нему относились: маленький, щуплый человек не внушал им симпатии, и его били, а он их боялся и избегал. Особенно преследовал его один уголовник - какой-то одесский жулик. О.Э. жил под вечным страхом, боялся всего: ему казалось, что его отравят, он не решался есть то, что ему давали, старался похитить у других заключенных (его били и за это). Голод его терзал неотступно, и он ел отбросы, от которых отказывались даже и эти изголодавшиеся люди (например, совершенно гнилую соленую рыбу). В.Л. знал, с кем имеет дело, понимал, в каком тот состоянии, и относился к нему как должно, пытался чем-то помочь - подсунуть какой-либо кусок, защитить от побоев и т.п. Они много (для тех условий) бывали вместе, и Мандельштам рассказывал Меркулову о себе, о своем прошлом. Несмотря на тяжелое состояние, у О.Э. сохранялось еще чувство юмора'.

  'Постепенно О.Э. становилось всё хуже. Он ослабевал, у него развилось тяжелое заболевание кишечника. Меркулов уговаривал его лечь в лагерную больницу, надеясь, что там ему может станет лучше, договаривался об этом с фельдшером. О.Э. сначала не соглашался, преследуемый все той же идеей о возможности отравления. Наконец, он решился, и они пошли. Меркулов провожал его до больничного барака. По дороге О.Э. сказал: 'Слушайте, Меркулов, обещайте мне, что когда вы отсюда выйдете, вы отыщите в Москве моего друга, Илью Григорьевича Эренбурга и расскажете все, что вам будет известно о моих последних днях:' Меркулов обещал, и они расстались у входа в больничный барак. Через несколько дней О.Э. Мандельштам скончался.

  В.Л. Меркулов попал к Эренбургу только в 1952 году. Его рассказ о конце Мандельштама Эренбург вставил в свою книгу 'Люди. Годы. Жизнь', опубликованную 'Новым миром' в 1960-1961 годах. И спустя два года он получил письмо от И.Д. Золотницкого - еще одного свидетеля мандельштамовских последних дней.

  '23/II - 63

  Уважаемый Илья Григорьевич!

  :О. Мандельштама я встретил в конце лета или в начале осени (то ли конец августа, то ли середина сентября) 1938 года, не на Колыме, а на владивостокской пересылке 'Дальстроя', т.е. управления колымских лагерей.

  На этой пересылке оседали только отсеянные медицинской комиссией (вроде меня). Остальные, пробыв некоторое время на пересылке, погружались в пароходы и отправлялись в Колыму. На наших глазах проходили десятки тысяч людей.

  Я и мои друзья, любящие литературу, искали в потоке новых и новых порций прибывающих с запада зеков - писателей, поэтов и вообще пишущих людей. Мы видели Переверзева, Буданцева, беседовали с ними. В сыпно-тифозном больничном бараке, куда я попал в декабре 1938 года, мне говорили, что в одном из отделений барака умер от сыпняка Бруно Ясенский.

  А О. Мандельштама я нашел, как уже писал, задолго до этого - в конце лета или в начале осени. Клопы выжили нас из бараков, и мы проводили дни и ночи в канавах (водосточных). Пробираясь вдоль одной канавы, я увидел человека в кожаном пальто с 'хохолком' на лбу. Произошел обычный 'допрос':

  - Откуда?

  - Из Москвы:

  - Как ваша фамилия?

  - Мандельштам:

  - Простите, тот самый Мандельштам? Поэт?

  Мандельштам улыбнулся.

  - Тот самый:

  Я потащил его к своим друзьям: И он - в водосточной канаве - читал нам (по памяти, конечно) свои стихи, написанные в последние годы и, видимо, никогда не издававшиеся. Помню - об одном из стихотворений, особенно понравившемся нам, он сказал:

  - Стихи - периода воронежской ссылки. Это - прорыв: Куда-то прорыв:

  Он приходил к нам каждый день и читал, читал. А мы его просили: еще, еще.

  И этот щупленький, слабый, голодный, как и все мы, человек преображался: он мог читать стихи часами. (Конечно, ничего записывать я не мог - не было бумаги, да и сохранить от обысков невозможно было бы).

  А дальше идет вторая часть - очень тягостная и горькая. Мы стали (очень быстро) замечать странности за ним: он доверительно говорил нам, что опасается смерти - администрация лагеря его хочет отравить. Тщетно мы его разубеждали - на наших глазах он сходил с ума. Он уже перестал читать стихи и шептал нам 'на ухо' под большим секретом о все новых и новых кознях лагерной администрации. Все шло к печальной развязке: Куда-то исчезло кожаное пальто: Мандельштам очутился в рубищах: Быстро завшивел: Он уже не мог спокойно сидеть - все время чесался.

  Однажды утром я пошел искать его по зоне - мы решили повести его (хотя бы силой) в медпункт - туда он боялся идти, т.к. и там ему - по его словам - угрожала смерть от яда. Обошел всю зону и не мог его найти. В результате расспросов удалось установить, что человека, похожего на него, находящегося в бреду, подобрали в канаве санитары и увезли в другую зону в больницу.

  Больше о нем мы ничего не слышали и решили, что он погиб.

  Вся эта история тянулась несколько дней.

  Может быть, он окреп, выздоровел и его отправили на Колыму? Маловероятно. Во-первых, он был в тяжелом состоянии; во-вторых, навигация закончилась в 1938 году очень рано - кажется, в конце сентября или в начале октября из-за неожиданно вспыхнувшей эпидемии сыпного тифа.

  С искренним уважением - И.З:'

  Как пишет Н.Я. Мандельштам, кто-то сочинял легенды о его смерти.

  'Рассказ Шаламова - это просто мысли о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать. Это дань пострадавшего художника своему собрату по искусству и судьбе. Но среди новелл есть и другие, претендующие на достоверность и изукрашенные массой подробностей. Одна из них рассказывает, что Мандельштам умер на судне, направлявшемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ, как его бросили в океан. К легендам относится убийство Мандельштама уголовниками и чтение у костра Петрарки. Вот на последнюю удочку клюнули очень многие, потому что это типовой, 'поэтический', так сказать, стандарт. Есть и рассказы 'реалистического' стиля с обязательным участием шпаны. Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали 'поэта'. Р. испугался ночных гостей - чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришёл в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О.М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно - 'Вторая речка', пересыльный лагерь под Владивостоком. Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил'.

  Как уже говорилось, версий о последних днях жизни О.Э. Мандельштама много, но ни одну из них нельзя считать достоверной. Никто не знает дату его смерти. Об этом не знала даже Н.Я. Мандельштам.

  'Я знаю одно: человек, страдалец и мученик, где-то умер. Этим кончается всякая жизнь. Перед смертью он лежал на нарах, и вокруг него копошились другие смертники. Вероятно, он ждал посылки. Ее не доставили или она не успела дойти: Посылку отправили обратно. Для нас это было вестью или признаком того, что О.М. погиб. Для него, ожидавшего посылку, ее отсутствие означало, что погибли мы. А все это произошло потому, что откормленный человек в военной форме, тренированный на унижении людей, которому надоело рыться в огромных, непрерывно меняющихся списках заключенных и искать какую-то непроизносимую фамилию, перечеркнул адрес, написал на сопроводительном бланке самое простое, что пришло ему в голову, - 'за смертью адресата', - и отправил ящичек обратно, чтобы я, молившаяся о смерти друга, пошатнулась перед окошком, узнав от почтовой чиновницы сию последнюю и неизбежную благую весть.

  А после его смерти - или до нее? - он жил в лагерных легендах как семидесятилетний безумный старик с котелком для каши, когда-то на воле писавший стихи и потому прозванный 'поэтом'. И как-то другой старик - или это был О.М.? - жил в лагере на 'Второй речке' и был зачислен в транспорт на Колыму, и многие его считали Осипом Мандельштамом, и я не знаю, кто он.

  Вот все, что я знаю о последних днях, болезни и смерти Мандельштама'.

  Образ умирающего Поэта не мог не породить и породил целый ряд легенд или новелл. Обобщая их, Н.Я. Мандельштам выделила три основных линии лагерного мифотворчества. По одной, О.Э. Мандельштам умер на судне, которое направлялось на Колыму, и его сбросили в море. По другой - О.Э. Мандельштам читал уголовникам у костра сонеты Петрарки и Шекспира. По третьей - его убивают уголовники.