Мне было лет четырнадцать. Я шел по Воздвиженке. Среди прохожих, среди ленивых извозчиков, среди падающего снега и похрустывавшего от мороза воздуха передо мной мелькнуло какое-то не настоящее лицо. Шел человек среднего роста, в бобровой шапке, с поднятым воротником. Лицо, сплошь асимметричное, как будто только что спрыгнувшее с картины кубиста. Замороженные усы. Рысьи глаза. Тросточка в руках.

Я узнал его, но не поверил. Не может быть, чтоб вот так, просто, по той же Воздвиженке, на которой я жил и по которой я сейчас шел, около Офицерского общества проходил и "он". Я остановился, потом не выдержал, повернул обратно, догнал и еще раз посмотрел в лицо.

 

Толкнул каких-то двух женщин. Одна из них тоже посмотрела на прошедшего человека с монгольским, кубистическим лицом и сказала: "Валерий Брюсов!"

 

Позже я узнал, что он часто ходит в это время в Ваганьковский переулок [ныне улица Маркса и Энгельса], где помещалась редакция журнала "Русская мысль".

 

Брюсов был первым "настоящим" поэтом, которого я увидел, и не странно ли, что именно его я полюбил больше всех и до сего дня думаю, что не было более поэтичного поэта за всю его эпоху...

 

С Брюсовым я познакомился году в двенадцатом. Я пришел к нему в редакцию "Русской мысли". Там он принимал молодых поэтов, с необычайной точностью приходя в назначенные часы.

Я принес ему стихи, мои стихи, которые, конечно, были лучшими в мире, и, прочитав их, Брюсов должен был броситься ко мне на шею, напечатать их на первой странице журнала, а может быть (если Брюсов честен), попросить меня, чтоб я научил его, Брюсова, так хорошо писать. Но несмотря на мою гениальность, я вошел скромно. Я не хотел ошеломлять своим торжествующим видом Брюсова, но твердо помню (кто забывает то, что происходит в девятнадцать лет!), что я ждал в награду подарка: карточку с надписью "победителю-ученику от побежденного учителя", ведь именно такую надпись сделал Жуковский Пушкину.

Итак, редакция. Итак, Брюсов достает тоненькую пачку моих стихов и роняет свое гортанное, отрывистое (он даже в читке стихов почти лаял):

 

-- Прочел. Слабо. Неинтересно. Надо больше работать. Пишите каждый день, пишите много, а выбрасывайте еще больше. Печатайте только то, что не стыдно печатать через год после написания.

 

-- Надо иметь свое лицо, пусть даже скверное, но свое! Нельзя писать сегодня так, как я писал десять лет назад, и как я пишу сейчас. У меня довольно учеников, а кто же будет учить меня?

 

-- Читайте, хоть Северянина. Неважно пишет, но интересно.

 

-- Если написали, что жить больше не можете, надо умирать! Иначе это литературная интересность, поза, пошлость!

 

Каждая из этих стрел попадала не только в цель, не только в сердце, но и в мои щеки, которые пунцовели. И через пять минут я выходил от Брюсова, ясно осознав, что я круглая бездарность. Я не мог даже защищать свои стихи.

 

И Брюсову я обязан тем, что я выучился работать, и мне кажется, что даже выучился писать стихи.

 

Через два года я послал Валерию Яковлевичу мою новую книгу и, как всегда аккуратно, через два-три дня, я получил его визитную карточку, на обороте которой было написано:

 

"Дорогой Вадим Габриэлевич! Книгу прочел. Любовался многими рифмами. Видны большие успехи и работа. Рад был бы, если б зашли поговорить. Жду Вас в среду, в 2 часа. Ваш Валерий Брюсов".

 

Это была большая победа. Но и на этот раз меня ждал только разбор стихов, весьма далекий от похвал. Но я уже не смущался. Я продолжал работать.

 

И только в девятнадцатом или двадцатом году я добился того, что, прочитав Брюсову одно из стихотворений, позже напечатанных в моей книжке "Лошадь как лошадь", я увидал, как лицо учителя просияло, он заставил меня перечесть это стихотворение ("Есть страшный миг") еще раз и еще. Потом крепко пожал мне руку и сказал:

 

-- По-настоящему хорошо! Завидно, что не я написал!-- И, уже улыбаясь, добавил: -- Может, поменяемся. Отдайте мне это, а я вам в обмен дам пяток моих новых:!..

 

"Лошадь как лошадь" имела шумный успех скандала и признанья. Мне понадобились добавочные экземпляры для подарков. Я пошел к милейшему заведующему Центропечатью Б. Ф. Малкину. Он мне дал записку на склад. Спускаюсь на склад. Заведующий ищет и не находит книги. Возвращается довольный:

 

-- Книжечки вашей не осталось больше. Спрос громадный. Требований много. Побольше бы на эту тему писали.

 

Как я ни был горд тем, что двадцать тысяч разошлось в неделю и слава моя росла, но я усомнился. Я попросил указать, куда же отправлено столько книг. Заведующий охотно ткнул пальцем в отчет:

 

-- О лошадях книжечка. Наркомзем всю забрал. Оттуда уже, вероятно, в деревню послали. Каждый день звонят, нет ли еще чего по лошадиному.

 

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Часто встречаясь с Валерием Яковлевичем и на "средах" на Мещанской, и в другие дни, я много беседовал с ним о поэзии. Брюсов очень любил головоломки. Он с восторгом рассказывал о латинском поэте Авсонии, писавшем стихи, которые можно было читать с одинаковым смыслом от начала к концу и наоборот; стихи, внутри которых по вертикалям можно было прочесть приветствие; стихи в одну строчку. Уж не отсюда ли знаменитое "О, закрой свои бледные ноги!"?

 

Когда я однажды спросил Брюсова о смысле этой строки-стихотворения, он мне рассказал (возможно, что это была очередная литературная мистификация, на которые Брюсов был очень падок), что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего "бледные ноги" распятого Христа, захотел воплотить и увековечить этот крик в одной строке. Впрочем, в другой раз Брюсов же сказал мне, что это строка из поэмы об Иуде, поэмы, уничтоженной автором.

 

Брюсов любил цитировать из Авсония стихотворение в 12 строк, из которых каждая посвящена другому императору и полностью характеризует данного императора. Мечтал написать такое же стихотворение, по одной строке на каждого русского поэта.

 

Вообще латинских и отчасти греческих поэтов Брюсов знал отлично. Так же, как все, что касалось формального новаторства. Был помешан на точности ударений в иностранных именах (это видно в его переводах), категорически отказываясь их русифицировать. Каждое новое свое стихотворение считал лучше предыдущего.

 

На каждый вызов в области формального поиска отзывался охотно и быстро. Я как-то послал Брюсову стихотворение (оно напечатано позже в одной из моих книг). В этом стихотворении в словах, не разбитых интервалами, можно прочесть по диагонали "Валерию Брюсову" и по вертикали -- "От автора".

 

Через три дня Брюсов ответил мне таким же стихотворением, в котором по двум диагоналям можно было прочесть "Подражать Авсонию мастерство", а по вертикали -- "Вадиму от Валерия". К сожалению, в годы революции все письма Брюсова ко мне, в том числе и со стихами, так нигде и не напечатанными, пропали.

 

Я помню, что я послал Брюсову шуточный сонет с рифмой на "сердце". Брюсов немедленно сел за стол и на обороте листка с сонетом, без единой помарки, ответил балладой на ту же рифму. Вообще рифму он любил, как ребенок любит игрушки. Он мог написать целое стихотворение ради одной рифмы. По-моему, он их никогда не записывал в запас, память у него была блестящая. Он неоднократно говорил, что если бы его сослали на необитаемый остров, то он, Брюсов, обязался бы в год записать все стихи Пушкина со всеми вариантами.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Я человек скорее сентиментальный, чем сухой, несмотря на весь мой внешний цинизм. Я не плакал, узнав о смерти Брюсова... Я не умею плакать.

 

Но я убежден, что, если бы было можно, я, придя на тот свет (а это путешествие необходимое, и многие из моих сверстников его уже совершили), крепко бы пожал руку Валерию Яковлевичу, потому что все мои литературные успехи и неудачи, все достижения и ошибки намечены его словами, как, впрочем, и достижения почти всего моего поколения.